Хотите послушать рассказ о прошлом? Сядьте ко мне на ступеньки и прислушайтесь внимательно к журчанию воды - вы услышите повесть о давно минувших днях. Мне все вспоминается одна история... Стоял тогда такой же точно день, как и сегодня. До начала месяца ашшин оставалось совсем немного. С утра дул нежный прохладный ветерок, легким трепетом пробегал по молодым листочкам, вдыхая новую жизнь в оживающую после летнего зноя природу.

Полноводная Ганга! Всего четыре мои ступеньки остались под водой. Разлившаяся река, будто нежная подруга, ласкала своей волной берег. Она дошла уже до манговой рощи, где под деревьями росли кочу. У поворота реки возвышались над водой груды давно готовых к обжигу кирпичей. Покачивались на высокой воде утреннего прилива рыбачьи лодки, привязанные к стволам акаций. Волны прилива, юные, непокорные, с плеском бились о борта лодок, шаловливо заигрывали с ними, ласково и задорно трепали их за уши-уключины.

На Гангу лило свои лучи утреннее солнце. Оно - будто червонное золото, будто яркий цветок чампака. Ни в какое другое время не увидите вы такого сияния, такой игры света! Вот лучи восходящего светила упали на отмель, на заросли камыша, который только что выбросил нежные белые метелки.

Пришли рыбаки и с возгласами: "Рам, Рам!" - стали отвязывать лодки. Эти лодки казались мне гордыми лебедями, в радостном порыве устремившимися к голубому небу. Расправив паруса, словно крылья, уносились они в солнечную даль.

Как всегда в свой обычный час, господин Бхоттачарджо с двумя кувшинами в руках идет совершать омовение. Пришли по воду девушки.

Все это было так недавно, будто вчера, - хотя вам, конечно, может показаться, что это происходило давным-давно. Мои дни легко уплывают по Ганге, играя в ее волнах, сам же я всегда неподвижен и только провожаю их глазами, поэтому времени я не замечаю. Каждый день всех моих дней и тень моих ночей падают на поверхность Ганги и каждый день стираются с нее без следа. Поэтому, хоть я с виду и стар, сердце мое всегда остается молодым. Мох прошлого не закрывает от меня солнца. Порой приплывет откуда-нибудь кусочек водоросли, пристанет ненадолго к моим ступеням, и вскоре опять его уносит течением. Разумеется, и на мне есть следы старости. В моих многочисленных трещинах, которых не касается вода Ганги, растут лианы и водоросли. Свидетели моих лет, они нежно оберегают прошлое от разрушительной силы времени, сохраняя память об этом прошлом всегда молодой, вечно юной. Но с каждым днем все дальше и дальше уходит от меня молодость...

Вот, закутавшись в намаболи и поеживаясь от холода, возвращается домой после омовения старуха Чоккроборти. Они перебирает четки и бормочет молитвы. А ведь в те времена, о которых я собираюсь рассказать, ее бабушка была совсем маленькой девочкой. Она очень любила, приходя к Ганге, пускать на воду листики алоэ. Справа от меня был тогда водоворот; попав в него, листик начинал кружиться, а девочка ставила на землю кувшин и с интересом наблюдала за ним. Прошло немного времени, девочка выросла, и вот я  вижу, пришла за водой уже со своей маленькой дочкой. Потом и у дочки появились детишки, они шалили на берегу и брызгались водой, а она, как некогда и ее мать, останавливала их и говорила, что это нехорошо. В такие минуты я вспоминал, как их бабушка в свое время пускала кораблики из алоэ, и умилялся.

Но что же это я ? Говорю и говорю все время не то, о чем я хотел рассказать. Начнешь об одном, а в памяти тут же сплывает другое. Воспоминания приходят и уходят, и я не в силах их удержать. Но одна история, подобно игрушечной лодочке, попавшей в водоворот, возвращается ко мне неизменно. Она кружится возле меня со всем своим грузом событий и, кажется, вот-вот утонет. Она так мала, как та лодочка из листика алоэ, в которой не было ничего, кроме двух цветочков. И если бы сердобольная девочка заметила, что эта лодочка тонет, она бы лишь грустно вздохнула и пошла домой.

Видите, рядом с храмом стоит сарай Гоншаи, а у сарая - забор. Когда-то на этом месте (забора тогда еще не было) росла акация. Вокруг нее раз в неделю устраивали ярмарку. В те  времена Гоншаи еще не жили здесь. И там, где стоит сейчас их молельня, был только навес из пальмовых листьев.

А вот посмотрите на эту раскидистую смоковницу. Ее корни, словно руки с длинными, жесткими пальцами, зажали в кулак мое разбитое каменное сердце, опутали и пронизали меня насквозь. Тогда это дерево было всего лишь маленьким прутиком. Но оно росло очень быстро, радуя взор молодыми, ярко-зелеными листочками. Неверная, дрожащая тень от них весь день танцевала на моем теле, а у моей груди, будто нежные детские пальчики, вились молодые корни. Сердце сжималось от боли, если кто-нибудь срывал хоть один листочек.

Лет мне в ту пору было немало, но выглядел я прямым и стройным. А теперь я совсем согнулся, стал горбатым, как святой мудрец Аштавакра. Будто глубокие морщины, покрыли меня тысячи трещин, в недра мои забрались лягушки и проводят там в спячке долгую зиму. Тогда же я не был таким. Только с левой стороны, где у меня недоставало двух кирпичей, свила гнездо ласточка. Проснувшись чуть свет, она начинала деловито суетиться в своем жилье, а потом, задорно пошевелив раздвоенным, как у рыбы, хвостиком, с песней взлетала в небо. "Значит, скоро придет Кушум", - размышлял я.

Девушку, о которой я расскажу вам сейчас, подруги звали Кушум. Вероятно, это и было ее настоящее имя. Когда на меня падала тень Кушум, мне страстно хотелось удержать ее, навсегда запечатлеть на своем камне - столько в ней было очарования. Мох на мне замирал от счастья, когда на камень ступала ее нога и легонько позвякивали бубунчики на обнимавших ее ноги браслетах. Кушум не любила подолгу играть, болтать или смеяться, и все же ни у кого не было столько подруг, как у нее. Без Кушум девушкам становилось скучно. Одни называли ее Куши, другие - Кхуши, третьи - Раккуши, а мать звала Кушми. Кушум часто приходила к реке и садилась у самой воды. Она очень любила реку и тянулась к ней всем сердцем, как к самому близкому человеку.

Но вот Кушум исчезла. А однажды пришли к Ганге Бхубон и Шорно и стали плакать. Я узнал, что их Куши-Кхуши-Раккуши взяли в дом свекра. И еще я услыхал, что там, где она теперь живет, нет Ганги. Все там другое: и люди, и дома, и природа, а сама она будто лотос, который пересадили в сухую землю.

Шло время, и я стал забывать Кушум. Миновал год. Девушки, приходившие к гхату, лишь изредка вспоминали о своей подруге. Но однажды вечером я вдруг ощутил прикосновение знакомых ног. Неужели Кушум? Ну конечно, она, только на ногах у нее уже не звенели браслеты. Ее ноги боьше не пели. А раньше их прикосновение неизменно сопровождалось мелодичным звоном бубенчиков. Сегодня же, не услышав знакомых звуков, печально вздохнула вечерняя река да ветер жалобно застонал в манговой роще.

Кушум овдовела. Я узнал, что ее муж работал в чужой стране далеко от родины и им очень редко случалось бывать вместе. Получив известие о смерти мужа, Кушум в восемь лет стерла с пробора синдур, сняла с себя украшения и снова вернулась в родное село, на берег Ганги. Однако подруг своих она уже не застала. Бхубон, Шорно, Омола вышли замуж и уехали к своим мужьям. Осталась только Шорот, но ходят слухи, что и ее в месяце огрозайон выдадут замуж. Кушум оказалась совершенно одна. Но теперь, когда, в молчании опустив на колени голову, она сидела на моих ступенях, мне казалось, будто волны Ганги протягивают к ней свои руки и зовут: " Куши! Кхуши! Раккуши!"

Как Ганга в начале сезона дождей становится день ото дня все полноводнее и глубже, так расцветали молодось и красота Кушум. Но за вдовьей одеждой и скорбным лицом люди не замечали ни юности Кушум, ни ее очарования. Никто не замечал также, что Кушум стала взрослой. Даже я. Она навечно запечатлелась в моей памяти девочкой. На ее ногах теперь уже не было браслетов, но, когда она подходила к реке, я столь же отчетливо, как когда-то, слышал их мелодичное позванивание... Незаметно пронеслось десять лет.

Последний день месяца бхадро был точь-в-точь такой, как сегодня. Ваши прабабушки, проснувшись утром, увидели такой же ласковый свет солнца, какой вы видите сейчас. Набросив на голову покрывала и взяв кувшины, они направились ко мне по воду - казалось, сияние упавших на мою грудь солнечных лучей стало еще ярче. То скрываясь за деревьями, то вновь появляясь, они шли и весело болтали о чем-то. Им и в голову не приходила мысль о вас, людях, которым суждено было явиться на свет через несколько поколений. Воображаю, как вам трудно представить себе, что когда-то и ваши бабушки забавлялись играми, что их окружал такой же точно мир, какой окружает вас, что у них, как и у вас, были свои радости и свои печали. Так вот, и им казалось непостижимым, что когда-то наступит такой же, как сегодня, осенний день, а их уже не будет в живых, и солнечная ласковая осень будет радовать других, а от их счастья и горя не останется и следа.

В тот день с утра дул легкий северный ветер, он срывал лепестки цветов акации, и они падали на омытые росою ступени. В это самое утро пришел к нам откуда-то молодой саньяси, высокий, светлокожий, прекрасный лицом и душой. И стал он жить в храме Шивы, который стоит передо мною.

О саньяси заговорила вся деревня. Девушки, отправляясь по воду, заходили в храм поклониться ему. С каждым днем народу к саньяси приходило все больше и больше.

Саньяси привлекал людей удивительной красотой и приветливостью: увидит ребенка - приласкает, посадит к себе на колени; встретит мать семейства - расспросит о домашних делах. И женщины вскоре прониклись к нему глубоким уважением. Да и мужчин приходило немало. Саньяси читал собравшимся у него жителям села "Бхагавату", разъяснял "Бхагавадгиту", рассказывал о шастрах. Народ шел к нему и за советом, и за лекарством, и за мантрами. А девушки, собравшись у реки, говорили, вздыхая: "Ах, какой он красивый! Будто сам великий Шива решил посетить свой храм".

По утрам перед восходом солнца саньяси входил в Гангу и, обратившись лицом к Венере, начинал читать нараспев свои молитвы. Тогда до меня уже не доносилось журчание воды. Мне слышался только его голос, и, пока я внимал ему, алело на востоке небо, окрашивались багрянцем облака. Темнота расступалась - так раскрывается бутон перед появлением цветка, - и в небе-озере, как цветок, распускалась заря.

Когда этот необыкновенный человек стоял в Ганге и молился, мне казалось, что слова его молитвы разрушают колдовство ночи, луна и звезды опускаются на западе, на востоке поднимается солнце - весь мир преображался по воле этого волшебника. Совершив омовение, саньяси выходил из Ганги, - он был подобен языку пламени священного костра: облик его был полон святости, с волос каплями стекала вода, и весь он будто сверкал в лучах восходящего светила.

Прошло еще несколько месяцев. Во время солнечного затмения в месяце чойтро толпы людей устремились к Ганге, для того чтобы совершить омовение. Около акации раскинулся большой базар. Люди приходили сюда и для того, чтобы увидеть саньяси. Из деревни, куда была выдана замуж Кушум, тоже пришло много девушек.

Саньяси с утра сидел на моих ступенях и молился. Тут и увидели его девушки. И вдруг одна из них, взглянув на саньяси, толкнула подругу и воскликнула:

- Послушай, да ведь это муж нашей Кушум!

- О боже! И в самом деле он, младший брат из семьи Чатуджей, - отозвалась вторая девушка, слегка приподняв рукою край сари, закрывавший ее лицо.

А третья, которая не очень-то прятала лицо, сказала:

- Конечно, и лоб его, и нос, и глаза.

Четвертая же, вздохнув и даже не посмотрев в сторону саньяси, промолвила, набирая в кувшин воду:

- Ах, да что вы, его давно нет в живых. Разве оттуда возвращаются? Такая, видно, несчастная у Кушум судьба.

Потом одна из девушек проговорила:

- И подбородок у него не такой.

- Он был полнее, - сказала другая.

- И ростом меньше, - добавила третья.

На этом спор кончился.

Все в деревне уже видели саньяси, не видела его только Кушум. Она совсем перестала приходить ко мне, так как здесь собиралось слишком много народа. Но однажды поздним вечером, когда на небе   взошла полная луна, она, наверно, вспомнила нашу старую дружбу.

В этот поздний час у гхата уже никого не было. Завели свою монотонную песню цикады. В храме только что  пробил гонг, и его последние удары отдались эхом где-то на том берегу, в тенистом лесу, и замерли. Слабый ветерок едва шевелил листву. На меня падала тень сидящей на моих ступенях Кушум. Озаренная лунным светом, перед ней тихо несла свои воды Ганга, а позади - в кустах, меж деревьев, под сенью храма, у порога полуразвалившегося домика, в пальмировой роще - притаилась темнота. На ветвях дерева покачивались летучие мыши. Всхлипывала на куполе храма сова. Со стороны деревни доносился по временам плач шакалов.

В это время из храма неторопливо вышел саньяси. Он подошел к гхату, спустился на несколько ступенек и, увидев одиноко сидящую женщину, хотел было повернуть обратно. Но в этот момент Кушум подняла голову и обернулась. С головы девушки упал край сари, и лицо ее озарилось лунным светом. В этот миг оно было подобно лотосу, устремившему свои лепестки к луне. На мгновение их взгляды встретились. Казалось, они узнали друг друга, как будто были знакомы в ином рождении.

Где-то над головой закричала сова. Кушум вздрогнула, натянула на голову сари и, припав к ногам саньяси, совершила пронам.

- Как тебя зовут? - спросил саньяси, благославляя ее.

- Кушум, - ответила девушка.

После этого она медленно направилась к своему дому, который находился совсем рядом. А саньяси долго еще сидел на моих ступенях. И лишь когда луна склонилась к западу и тень саньяси легла прямо перед ним, он встал и направился к храму.

С этого времени Кушум каждый день приходила к саньяси и простиралась перед ним ниц. Если саньяси объяснял шастры, она, стоя где-нибудь в сторонке, внимательно слушала его. Окончив молитву, саньяси звал Кушум и рассказывал ей священные сказания. Не знаю, все ли понимала Кушум, но только слушала она его с благоговейным вниманием. Она точно и беспрекословно следовала всем его наставлениям. Кушум свято выполняла обряд служения богу, с большим усердием убирала в храме, приносила в дар божеству цветы, мыла храм водой из священной Ганги.

Каждое слово саньяси западало ей глубоко в душу. Постепенно взору ее открылся неведомый дотоле мир, а душа распахнулась навстречу новой жизни. Она увидела и услышала то, о чем раньше не имела даже понятия. Тень печали не омрачала больше ее лица. Когда по утрам она в благоговении припадала к ногам саньяси, то казалась омытым росою цветком, принесенным в дар богу. Девушка вся светилась тихой радостью.

Был конец зимы, и вечерами с юга дул теплый ветер. Небо стало по-весеннему голубым. В деревне после долгого зимнего перерыва вновь заиграла флейта и полились звуки песен. Гребцы оставили свои весла и, пустив лодки по течению, запели гимн Кришне. В неуемной радости перекликались друг с другом птицы. Пришла весна!

Весенний ветер вдохнул в мое каменное сердце молодость, мои лианы наполнились радостью, ощущением юности, и каждый день на них появлялись все новые и новые пышные цветы. Все это время я не видел Кушум. Она перестала ходить в храм, не приходила к реке и не встречалась с саньяси.

Я никак не мог понять, что случилось. Но вот как-то вечером они снова встретились на моих ступенях.

- Пробху, вы звали меня? - спросила Кушум, опустив голову.

- Звал. Скажи мне, что случилось? Ты совсем забыла всевышнего?

Кушум молчала.

- Открой мне свою душу.

Кушум слегка отвернулась и промолвила:

- Пробху, я грешная и потому не могу, как прежде, служить богу.

- Кушум, - очень ласково проговорил саньяси, - я чувствую, что тебя тяготит что-то.

Кушум вздрогнула - может быть, у нее мелькнула мысль, что он сам обо всем догадался? Глаза девушки наполнились слезами, она бессильно опустилась на ступеньки  к ногам саньяси и, закрыв лицо краем сари, разрыдалась.

- Скажи мне, что тебя тревожит, - проговорил саньяси, немного отодвигаясь, - я укажу тебе путь к покою.

- Я скажу, раз вы приказываете. Я не сумею рассказать все так, как нужно, но вы, я думаю, и так все знаете. - В голосе Кушум звучала беспредельная преданность. Она то запиналась от волнения, то совсем умолкала. - Пробху, я поклонялась, как богу, одному человеку. Я молилась на него, и этой радостью почитания было переполнено мое сердце. Но однажды ночью мне приснилось, будто он - хозяин моего сердца, будто он сидит со мною под деревом бокул, держит мою руку в своей и говорит мне слова любви. И я не видела в этом ничего странного, ничего невозможного. Я проснулась, но чары сна не исчезли. Когда на следующий день я увидела этого человека, то смотрела на него уже по-другому. Из головы у меня не шел тот сон. полная страха, я старалась быть подальше от этого человека, но сон неотступно преследовал меня. С тех пор в моем сердце нет покоя, нет светлой радости, нет благочестия.

Когда Кушум говорила все это, вытирая катившиеся по щекам слезы, я смотрел на саньяси: он собрал все свои силы, чтобы подавить охватывавшие его чувства.

- Ты должна сказать, кого ты видела во сне, - проговорил саньяси, когда Кушум кончила исповедь.

- Не могу, - ответила Кушум, молитвенно сложив руки.

- От этого зависит твое счастье. Скажи мне, не таясь, кто он?

Кушум изо всех сил сжала свои нежные руки.

- Я непременно должна сказать это? - спросила она с мольбой.

- Да, непременно.

- Пробху, это ты! - воскликнула Кушум и, теряя сознание, упала на мои холодные колени. Саньяси словно окаменел.

Когда Кушум пришла в себя, саньяси медленно проговорил:

- Ты всегда следовала моим советам и на этот раз должна выполнить то, что я скажу тебе. Мы не должны больше видеться, и я сегодня же уйду отсюда. Забудь меня. Обещаешь?

Кушум встала и, посмотрев в лицо саньяси, сказала:

- Пробху, будет так, как ты хочешь.

- Тогда прощай!

Кушум не вымолвила  больше ни слова, только простерлась перед ним ниц и, взяв прах от его ног, возложила себе на голову.

- Он приказал забыть его, - проговорила Кушум и с этими словами медленно вошла в Гангу.

Девушка выросла у этой реки, кто же, если не Ганга, протянет Кушум руку помощи в трудный для нее час? Луна зашла за облака, и все вокруг окутал мрак. Послышался всплеск. Что случилось? Я не мог ничего понять. подул ветер, словно желая погасить даже звезды, чтобы никто ничего не видел.

Никогда больше не придет Кушум посидеть у меня на коленях, она закончила свои земные игры. Она ушла навеки, и я не знаю куда.

1884

Перевод с бенг. языка А. Коваленко